ИPЛ XVIII. А.Н.Радищев

Cвоеобразие жанра и героя в «малой» прозе Радищева

«Дневник одной недели»

«Дневник одной недели» (1773) Радищева уже названием выдаёт свою принадлежность литературе сентиментализма.

Революционные события 1789-1794 годов (во Франции и Америке) потрясли весь европейский мир. Революция была осмыслена не только как стремление к свободе, равенству и братству, но и как социальная катастрофа, к которой европейские народы и Америка (Новый Свет) закономерно пришли в результате развития просвещения. Всё это привело к глубоким сомнениям в силе Разума, повернуло мысль не к проблеме разумного преобразования мира, а к проблеме внутренних противоречий в человеке.

Сентиментализм уже не доверяет разуму, культ которого составлял основу классицизма и литературы Просвещения. В картезианстве, которое было философской основой классицизма, мир представлялся уже свершившимся, и человеку оставалось лишь точно соответствовать своему месту в мире, контролируя умом свои чувственные порывы, соотнося личные интересы и долг; в философии Просвещения (Дж.Локк, Ш.Монтескье, Вольтер) мир находится в процессе становления, поэтому человек не только должен точно исполнить свое жизненное предназначение, свой жизненный долг, но ещё и верно понять его — и в том, и в другом случае роль разума, рассудка в жизни человека была первостепенна. Сентиментализм, основываясь прежде всего на философии сенсуализма (Ламетри, Гельвеций, Гольбах, Беркли, Д.Юм, Кондильяк), учении Дж.Локка и идее «естественного человека» Ж.-Ж.Руссо, сосредоточил своё внимание на чувственном опыте человека. Однако сентиментализм ещё не видит в чувственном ничего иррационального (как это будет у романтиков), чувства можно и должно согласовывать с рассудком. Сентименталисты обнаружили в человеке глубокое противоречие между «умом и сердцем», но считают возможным решение этого противоречия путем воспитания чувств, самопознания, самовоспитания.

Неслучайно в литературе сентиментализма получают развитие исповедальные жанры: исповедь, письма к другу, дневник и др. Эти жанры позволяли проанализировать импульсивность душевных порывов человека, подвергнуть рациональному истолкованию и, следовательно, разумному контролю, рассмотреть новый конфликт, который теперь развивается не между человеком и внешним миром (личные желания и долг), а внутри человека, конфликт между умом и сердцем, между побуждениями сердца и велениями разума.

«Дневник одной недели» не имеет ни связной фабулы, ни системы персонажей, и представляет собой монолог безымянного героя, который грустит в ожидании друзей, недавно от него уехавших. Повествование ведётся в форме дневника, наполненного страданиями, унынием, восклицаниями: «Вторник. Спал я очень долго, — здоровье моё почти расстроилось. Насилу мог встать с постели, — лёг опять, — заснул, спал почти до половины дня, — пробудился, едва голову мог приподнять…» [1] . Беспокойная рефлексия героя настолько динамична, неупорядочена, что, казалось бы, не поддаётся объяснению, но это только на первый взгляд.

В «Дневнике одной недели» читатель имеет возможность следить за переменами настроения героя и таким образом заглянуть в сокровенные сферы душевной жизни человека, ответить, например, на такой вопрос: плохое настроение влияет на то, что человек сегодня плохо ест и спит, или наоборот, плохое настроение происходит от недосыпания и недоедания? Чувствительный герой Радищева даёт себе ответ в духе Гельвеция: «День ото дня беспокойствие мое усугубляется. На одном часе сто родится предприятий в голове, сто желаний в сердце, и все исчезают мгновенно. Ужели человек толико раб своея чувствительности, что и разум его едва сверкает, когда она сильно встревожится? О гордое насекомое! Дотронись до себя и познай, что ты и рассуждать можешь для того только, что чувствуешь, что разум твой начало имеет в твоих пальцах и твоей наготе…» (С.176) Последняя фраза напоминает общее место в рассуждениях сенсуалистов: человек, уколовши палец иголкой, сначала отдергивает руку, а затем осознает и анализирует происшедшее, то есть чувственное предшествует рассудочному.

Казалось бы, события, о которых рассказывается в «Дневнике…», дают основания согласиться с сенсуалистическими выводами героя. Расставшись в субботу со своими друзьями, он в воскресенье продолжает грустить о них и записывает в дневнике: «Воскресение. Утро прошло в обыкновенной суете. Я еду со двора, еду в дом, где обыкновенно бываю с друзьями моими. Но — и тут я один. Грусть моя, преследуя меня безотлучно, отнимала у меня даже нужное приветствие благопристойности, делал меня почти глухим и немым. С тягостию, несказанною себе самому и тем, с коими беседовал, препроводил я время обеда; спешу домой. Домой? Ты паки один будешь, — пускай один, но сердце мое не пусто, и я живу не одною жизнию, живу в душе друзей моих, живу стократно. Мысль сия меня ободрила, и я возвращался домой с веселым духом <…>» (С.176). Перемена тягостной грусти на бодрость и «весёлый дух» произошла после обеда, а с точки зрения сенсуалистов из-за обеда. Неслучайно в «Дневнике…» обеды героя упоминаются так часто: «Вторник. <…> Пора обедать» (С.177); «Пятница. <…> Обедал безо вкуса» (С.178); «Четверток. <…> Вынул свой запасный обед и ел <…>» (С.178); «Воскресение. <…> Пообедал я немного» (С.179). Особенный интерес представляет запись от среды, когда перемена настроения от веселого до смутного и беспокойного связана с отказом от обеда: «<…> Я целое утро просидел дома. Был весел, читал <…> Зовут обедать — мне обедать? С кем? одному! — нет — оставь меня чувствовать всю тяжесть разлуки — оставь меня. Я хочу поститься. <…> Я лежу в постеле, — бьёт полночь. О успокоитель сокрушений человеческих! Где ты? Почто я казнюся? Почто лишён тебя? Едва заснул на рассвете.» (С.178)

Не только обеды предопределяют перемены настроения чувствительного героя, но и любые внешние события его жизни, например, нечаянный гость: «Вторник. <…> Я в такой был бесчувственности, что если бы мне пришли возвестить, что комната, в которой я лежал, скоро возгорится, то я бы не шевельнулся. Пора обедать, — нечаянный приехал гость. Присутствие его меня выводило почти из терпения. Он просидел у меня вплоть до вечера… и, подивитесь, скука разогнала несколько мою грусть, — сбылася со мною сей день пословица русская: выбивать клин клином» (С.177). Эта запись «Дневника…» показывает, что Радищев не склонен сложную душевную жизнь героя сводить к банальной физиологии, перемены настроения имеют более сложную природу (скука вытеснила грусть). Читатель «Дневника…» становится свидетелем настоящей драмы, которая разыгрывается между его чувствами и разумом. Особенно показательна в этом отношении запись от четверга: «Четверток. Благая мысль, — исполним её, — зашел в лавочку, купил два апельсина и крендель, — пойдем: куда, несчастный? В Волкову деревню. На месте сем, где царствует вечное молчание, где разум затей не имеет, ни душа желаний, поучимся заранее взирать на скончание дней наших равнодушно, — я сел на надгробном камне, вынул свой запасный обед и ел с совершенным души спокойствием; приучим заранее зрение наше к тленности и разрушению, воззрим на смерть, — нечаянный хлад объемлет мои члены, взоры тупеют. Се конец страданию, — готов… мне умирать? Мне, когда тысячи побуждений существуют, чтобы желать жизни!… Друзья мои! Вы, может быть, уже возвратилися, вы меня ждете; вы сетуете о моем отсутствии, — и мне желать смерти? Нет, обманчивое чувствие, ты лжешь, я жить хочу, я счастлив. Спешу домой <…>» (С.178). Не только съеденные апельсины и крендель, но и сам ход мысли, логика изменили настроение. Мировоззрение героя сложнее сенсуалистского представления о приоритете чувственного над разумным, радищевский герой способен воскликнуть: «Нет, обманчивое чувствие, ты лжешь, я жить хочу».

Своеобразие героя в «Дневнике одной недели» заключается в его двойственности. Испытывая внутренний конфликт ума и сердца, герой теряет свою цельность, как бы двоится, и тогда обращается к себе во втором лице: «Несчастный! Что ты произрек? Страшись…» (С.176), «Желудок твой ослабел с твоими силами…» (С.178), «Да не ты ли хотел приучать себя заблаговременно к кончине?…» (С.178), «Вон беги, удаляйся, <…> оставь их, будь мужествен» (С.179), «Что изрек? несчастный!» (С.179) и т.д.

Двойственность героя «Дневника одной недели» усиливается также тем, что он максимально близок автору. Это выражается, например, в анонимности героя: повествование ведется от имени некоего «я», объединяющего в себе голоса автора и героя. Иногда невозможно точно установить, кому адресованы восклицания вроде «Что изрек? несчастный!» или «Куда едешь, несчастный?» — герой обращается к своему чувствительному «alter ego» или это обращение автора к своему беспокойному герою? Склонность к самоанализу и сенсуалистские воззрения героя тоже сближают его с автором, испытавшим сильное влияние книги Гельвеция «Об уме». Уменьшение дистанции между автором и героем с эпической (максимально далёкой) до лирической (максимально близкой) существенно повлияло на стиль повествования в «Дневнике…» (исповедальный, повышенно эмоциональный, восклицательный) и выбор жанра.

«Дневник одной недели» Радищева был одним из первых образцов лирической прозы в литературе русского сентиментализма и поэтому оказал существенное влияние на её дальнейшее развитие.

«Житие Федора Васильевича Ушакова»

«Житие…» впервые было напечатано анонимно (как все произведения Радищева) в 1789 г. В «Житии…» повествуется о реальных людях и реальных событиях из жизни самого Радищева, а именно о его поездке за границу в 1766 г. и жизни в Лейпциге вместе со своими товарищами: Петром Челищевым, Андреем Рубановским, Сергеем Яновым, Алексеем Кутузовым, Александром Римским-Корсаковым, Несвитским, Трубецким, Зиновьевым, Насакиным, Федором Ушаковым и его братом Михаилом Ушаковым. События, произошедшие с этими молодыми людьми, через два десятка лет будут вспоминаться с ностальгией, с большим вниманием, тщательностью, интересом. К тому времени, времени написания «Жития…», некоторых сотоварищей Радищева не будет уже в живых, в том числе Ф.В.Ушакова. «Житие…» связано еще с одним именем: оно посвящено Кутузову, написано в форме письма к нему и повествует о событиях, в которых участвовал Ф.Ушаков.

Молодые люди, очутившись в Европе, жаждали свободы, новых впечатлений, но имели, напротив, сурового наставника Бокума, который не заботился о благополучии воспитанников, позволял себе быть грубым, пренебрежительным к ним. Молодые люди тоже не отличались кротостью и позволяли себе весьма вольные шутки, например, ту, которую они разыграли со своим священником отцом Павлом: «В Риге на молитве случилось весьма смешное происшествие. Отец Павел, опасаясь увидеть что-либо перед глазами, могущее подвигнуть его на смех, зажмурился, начиная пение. <…> Икона, пред коей совершался наш молитвенный напев, стояла вверху довольно просторного стола, на котором раскладены лежали наши шапки, шляпы, муфты, перчатки. Пред столом стоял отец Павел зажмурившись. М.У[шаков], взяв легонько одну из перчаток, на столе лежавших, и согнув персты ее образом смешного кукиша, положил оную возвышенно прямо пред поющего нашего духовника. При делании поясных поклонов растворил зажмурившийся глаза свои, и первое представилася ему сложенная перчатка. Не мог он воздержаться, захохотал громко, и мы все за ним» (С.201-202). Подобное поведение не могло не привести к столкновению воспитанников с майором Бокумом.

Бокум тратил деньги воспитанников на свои нужды, в то же время им не разрешалось иметь собственные деньги. «Один из нашего общества, Н[асакин], не получал из дому ни копейки и для того претерпевал более других нужду» (С.205). Поэтому Насакин решил обратиться к Бокуму с просьбой «истопить его горницу»; Бокум играл в бильярд и не захотел слушать воспитанника, более того — «ударил Н[асакина] по щеке». Дальше события получили стремительное развитие: «…Все единогласно положили, что Бокум, сделав поступок, противный не столько добрым нравам, но и благопристойности, долженствовал сделать Н[асакину] удовлетворение за обиду» (С.206). К обидчику отправилась вся группа, разговор Насакина и Бокума приводится дословно:

«Н. Вы меня обидели, и теперь пришел я требовать от вас удовольствия.

Б. За какую обиду и какое удовольствие?

Н. Вы мне дали пощечину.

Б. Неправда, извольте идти вон.

Н. А если не так, то вот она, и другая.

Сие говоря, ударил Н[асакин] Бокума и повторил удар» (С.207).

Бунт воспитанников испугал самих бунтовщиков, они боялись клеветы и слишком сурового наказания, поэтому «многие из нас намерение положили оставить тайно Лейпциг, пробраться в Голландию или Англию, а оттуда, сыскав случай, ехать в Ост-Индию или Америку» (С.208). Но все кончилось более прозаично: бунтовщиков закрыли в комнатах под домашним арестом. Бокум просил устроить над ними суд в университете, а они тем временем сочинили письмо российскому министру, который вмешался и всё уладил: «Министр, приехав в Лейпциг, нас с Бокумом помирил, и с того времени жили мы с ним почти как ему неподвластные; он рачил о своем кармане, а мы жили на воле и не видали его месяца по два» (С.211).

Это происшествие является сюжетной основой «Жития...», однако закономерно возникает вопрос: а причем здесь Фёдор Васильевич Ушаков? какую роль он сыграл в этой истории? почему его имя вынесено в название произведения? Заметив несоответствие сюжета и героя, мы имеем шанс понять подлинный смысл «Жития…»

В тексте «Жития…» есть авторская ремарка по поводу возникшего у нас вопроса: «Сие пишу я для собственного моего удовольствия, пишу для друга моего. И для того мало нужды мне, если кто наскучит чтением сего, не нашед в повествовании моём ни одного происшествия, достойного памятника…» (С.213). Это замечание автора убеждает в том, что он осознает необычность своего повествования и побуждает читателя понять, что же в этом произведении действительно «достойно памятника».

Обратимся к началу текста. Автор признается в том, почему он решил описать «житие сотоварища нашего Федора Васильевича Ушакова» — «я ищу в том собственного моего удовольствия; а тебе, любезнейшему моему другу, хочу отверзти последние излучины моего сердца. Ибо нередко в изображениях умершего найдешь черты в живых еще сущего» (С.193). Таким образом оказывается, что образ Ушакова не есть только воспоминание о реальном Федоре Васильевиче Ушакове, но ещё и образ человека особой «породы», к которой принадлежит, например, Радищев-автор («излучины моего сердца»). Перед нами жизнеописание нового героя, житие героя литературы сентиментализма. Выбор Радищевым жанровой модели жития в данном случае абсолютно оправдан, так как житие, в отличие от биографии, описывает не столько индивидуальность человека, сколько идею, которая жизнью этого человека подтверждается, показывает идеальный образ человека. Каков же этот образ?

Ф.В.Ушаков — обладатель «прекрасныя души», так как он «в душе своей более преуспеть мог, нежели в разуме» (С.193), что в эпоху сентиментализма было, видимо, самой высокой похвалой.

Ушаков невероятно трудолюбив, способен в науках, но вместе с тем по-настоящему азартен и любит жизнь во всех ее проявлениях: «Трудившись во весь день, охотно езжал он по вечерам в собрания малые и большие, на балы, маскерады, ужины, где нередко просиживал за карточною игрою до полуночи, а иногда гораздо позже. Возвращаяся домой, нередко вместо возобновления сил благотворным сном принужден бывал приниматься паки за работу, и светило дневное, восходя на освещение блаженства и несчастия, заставало его, согбенного, над трудом, не вкушавшего ещё сладости успокоения (С.196).

Важная примечательная особенность нового героя — смертельная болезнь, приобретенная в обществе и ведущая к ранней смерти, что придаёт трагичность герою. Ф.В.Ушаков однажды встретил очаровательную девицу, из-за которой «подсёк Федор Васильевич корень своего здравия и, не отъезжая еще в Лейпциг, почувствовал в теле своем болезнь, неизбежное следствие неумеренности и злоупотребления телесных услаждений» (С.197).

Болезнь — следствие душевной пылкости героя. Одинаково пылко Ушаков работает, любит, встпается за своих друзей, за справедливость. Однажды Ушаков возглавил протест своих товарищей против скудной, неопрятного приготовления пищи, «но если кто почтёт его или сварливым, или злобным, или пронырливым, или коварным, или вспыльчивым, тот, конечно, ошибется. Единое негодование на неправду бунтовало в его душе…» (С.199).

Жертвенность — обязательная черта характера нового героя. Ушаков, как и все его сотоварищи, включая Радищева, готовы жертвовать собой ради дружбы: «Худые с нами поступки нашего гофмейстера толико нас сделали единомысленными, что, исключая некоторых из нас, могли бы мы поистине один за другого жертвовать всем на свете» (С.199-200).

Однако Ушаков не всегда столь прямолинеен, наоборот, он склонен к сомнениям, в том числе к «афеизму». Вместе с другими он участвовал в розыгрыше отца Павла — «сие и подобные сему происшествия умалили в нас почтение к духовной над нами власти» (С.202).

Ярчайшая особенность нового героя — мятежный дух, что отчётливо видно в центральном эпизоде «Жития…», поединке воспитанников с Бокумом.

Поход за справедливость, мятеж, жертвоприношение герои совершают бескорыстно, не заботясь об известности, пренебрегая славой. Косвенно это выражено в словах автора: «мало нужды мне, если кто наскучит чтением сего, не нашед в повествовании моем ни одного происшествия, достойного памятника…» (С.213).

Финал жизни героя трагичен: Ушаков умирает от смертельной болезни, мужественно глядя в лицо смерти. Зная о неминуемой кончине он просит друзей дать ему яд, но друзья ему не дают его, хотя теперь Радищев укоряет себя и своего друга Кутузова: «Тебя, мой друг, просил он, да будешь его при издыхании благодетель и дашь ему яду, да скоро пресечется его терзание. Ты сего не исполнил, и я был в приговоре, да не исполнится требование умирающего. Но почто толикая в нас была робость? Или боялися мы почесться убийцами? Напрасно: не есть убийца, избавляяй страждущего от конечного бедствия или скорби» (С.221).

«Житие…» не исчерпывается только портретом героя, оно содержит критику педагогической системы и философии человека Руссо. Радищев не согласен с руссоистским идеалом поведения человека (уединение, бегство от больного общества), Радищев видит норму, наоборот, в приобщении человека миру людей. Особое понимание при этом получает путешествие — как хождение в жизнь, погружение в гущу жизни; путешествие во враждебный личности внешний мир есть прежде всего способ познания самого себя.

«Письмо к другу, жительствующему в Тобольске…»

В 1789 г. Радищев приступил к публикации «Путешествия из Петербурга в Москву», но накануне его выхода в свет, в 1790 г. Радищев издал в виде небольшой брошюры «Письмо к другу, жительствующему в Тобольске, по долгу звания своего».

Письмо датировано 8 августа 1782 г. и посвящено открытию памятника Петру I на Сенатской площади Петербурга. Автор письма признает заслуги Петра I и считает, что титул «Великий» он носит по праву. Но основной смысл произведения, вероятно, в другом.

По структуре повествования «Письмо…» является лирической прозой, в которой авторское «я» и «я» героя максимально сближены. Как и «Дневнике одной недели» повествование ведётся от первого лица, откровенно, эмоционально, что соответствует жанру — письмо к любезному другу. Открытие памятника Петру показано «глазами» героя в реальном времени: «Всё было готово, тысячи зрителей на сделанных для того возвышениях и толпа народа, рассеянного по всем близлежащим местам и кровлям, ожидали с нетерпением зрети образ того, кого предки их в живых ненавидели, а по смерти оплакивали <…> Бывшая вокруг статуи заслона, помалу и неприметно как, опустилася. И се явился паки взорам нашим седящ на коне борзом в древней отцов своих одежде Муж, основание града сего положивший <…> И се, слезы радости орошают ланиты» (С.181).

Адресуясь любезному другу, с которым можно «сетовать во дни печали и скорби и радоваться в часы веселия и утех» (С.181), герой предельно откровенен, он предлагает другу своё толкование художественной символики памятника: «Статуя представляет мощного всадника на коне борзом, стремящемся на гору крутую, коея вершины он уже достиг, раздавив змею, в пути лежащую и жалом своим быстрое ристание коня и всадника остановить покусившуюся. Узда простая, звериная кожа вместо седла, подпругою придерживаемая, суть вся конская сбруя. Всадник без стремян, в полукафтанье, кушаком препоясан, облеченный багряницею, имеющ главу, лаврами венчанную, и десницу простертую. Из сего довольно можешь усмотреть мысли изваятеля. Если б ты здесь был, любезный друг, если бы ты сам видел сей образ, ты, зная и правила искусства, ты, упражняяся сам в искусстве, сему собратном, ты лучше бы мог судить о нём. Но позволь отгадать мне мысли творца образа Петрова. Крутизна горы суть препятствия, кои Петр имел, производя в действо свои намерения; змея, в пути лежащая, коварство и злоба, искавшие кончины его за введение новых нравов; древняя одежда, звериная кожа и весь простой убор коня и всадника суть простые и грубые нравы и непросвещение, кои Петр нашёл в народе, который он преобразовать вознамерился; глава, лаврами венчанная, победитель бо был прежде, нежели законодатель; вид мужественный и мощный и крепость преобразователя; простертая рука покровительствующая, как ее называет Дидеро, и взор веселый суть внутреннее уверение достигшия цели, и рука простертая являет, что крепкия муж, преодолев все стремлению его противившиеся пороки, покров свой даёт всем, чадами его называющимся. Вот, любезный друг, слабое изображение того, что, взирая на образ Петров, я чувствую.» (С.183).

Интерпретация аллегорий памятника Фальконе Петру I являлась, вероятно, эстетической подготовкой читателей для восприятия сложной образности произведений самого Радищева, прежде всего «Путешествия из Петербурга в Москву», которое было опубликовано сразу после «Письма к другу…».