Поэтика романтизма в повести-сказке Гофмана "Золотой горшок"

Тема предлагаемой статьи может показаться неожиданной, так как среди историков литературы давно утвердилось мнение о незначительности влияния Руссо на Батюшкова: «страстный идеализм Руссо имел на Батюшкова менее влияния, чем рассудочная философия Вольтера…» (Л. Н. Майков) [1], «менее заметно влияние Руссо на Батюшкова» (Б. С. Мейлах) [2], «Батюшков не испытывал серьёзного интереса к Руссо» (Н. В. Фридман) [3]. На фоне почти всеобщего почитания Руссо русскими литераторами начала XIX в. такая позиция поэта выглядит необычной (и уже поэтому требующей изучения), тем более, что среди знатоков творчества Руссо были наставник Батюшкова М. Н. Муравьев и ближайший друг и литературный «совместник» Батюшкова В. А. Жуковский [4]. Объясняя причину устойчивого невнимания Батюшкова к Руссо, Л. Н. Майков предложил следующую гипотезу: «В то время, когда складывались убеждения Батюшкова, умы были ещё под живым впечатлением ужасов французской революции; ставя в связь с её грозным развитием «пламенные мечтания Руссо», Батюшков мог отшатнуться от последних» [5]. И всё-таки отношение Батюшкова к Руссо нельзя назвать отрицательным и вообще однозначным, о чём прямо свидетельствуют высказывания поэта. Чаще всего отзывы Батюшкова критические: Руссо — «чудак», требовавший «себе велегласно статуи» (письма Н. И. Гнедичу 1809 и 1811 гг. — I, 111 и 187) [6], «странный характер» («Письмо к И. М. Муравьеву-Апостолу», 1814 — II, 70), «Руссо начал софизмами, а кончил ужасною книгой» («Нечто о морали, основанной на философии и религии», 1815 — I, 159; здесь имеются в виду соответственно «Рассуждения об искусствах и науках» и «Исповедь»), но, критикуя Руссо, Батюшков не отрицает его, а лишь подчеркивает противоречивость характера и идей «женевского философа»: Руссо «чудак», но с завидным «красноречием» (II, 187); «странный характер», но способный к «сладостной мечтательности» (I, 70); он «красноречивый защитник истины» и «пламенный обожатель и жрец добродетели», но «часто изменял он и добродетелям и истине» (I, 159). Очевидно, что тема «Батюшков и Руссо» требует нового решения, мы попытаемся его наметить.

* * *

Познакомиться с сочинениями Руссо Батюшков мог ещё в детстве в домашней библиотеке, так как его отец, Н. Л. Батюшков, был «большой любитель французской литературы и почитатель философии XVIII века» [7]. Однако Батюшков с 10-летнего возраста жил вне родительского дома, в петербургских пансионах, отношения с отцом оказались сложными, встречи с ним были редкими, а его влияние на читательские интересы Батюшкова минимальным.

Гораздо более сильным было влияние М. Н. Муравьева, в доме которого в Петербурге Батюшков прожил пять лет, с 1802 по 1807 гг., на правах родственника и воспитанника. Степень этого влияния Батюшков позднее оценил так: «я многим обязан Муравьеву» (I, 71), «я обязан ему всем» (II, 309), «я ему обязан своим образованием» (I, 37). Муравьев не был руссоистом, то есть «прямым последователем Ж.-Ж. Руссо, но многое в его идеях <…> было ему близким» [8]. Руссо для Муравьева прежде всего «волшебный творец “Гелоизы”» [9], который смог заглянуть в тайну человеческой души («проникнувший грудь смертных тайным взором») [10], но и противоречивый человек, «мудрец любезный и странный» — «он истощил все стрелы сатиры и красноречия против наук и искусств, которыя составили удовольствие и муку целой жизни его» [11]. Батюшков знал и разделял мнение Муравьева о Руссо (см. «Письмо к И. М. М<уравьеву>-А<постолу>. О сочинениях г. Муравьева»). Таким образом, есть основания полагать, что Батюшков мог заинтересоваться Руссо под влиянием М. Н. Муравьева уже в 1802—1807 гг., но ни в письмах, ни в произведениях Батюшкова тех лет, ни в мемуарной литературе никаких подтверждений этому обнаружить не удалось.

Вместе с тем трудно представить, что Батюшков не читал Руссо в то время, когда сочинения французских писателей были обязательными для образованного человека. В 1801—1809 гг. Батюшков прочитал многие значительные произведения французской литературы, о чем свидетельствуют цитаты в письмах и стихотворениях тех лет: чаще всего встречаются Вольтер, Буало, Лафонтен, чуть реже Парни, Грессе, Мольер, Флориан, Кондильяк, Ларошфуко, Вовенарг и др. В контексте общего интереса Батюшкова к французской литературе обращение к Руссо было неизбежным, но ни имя Руссо, ни признаки чтения его сочинений у Батюшкова до 1809 г. не встречаются.

Складывается впечатление, что невнимание Батюшкова к Руссо в 1801—1809 гг. было намеренным. Следует учитывать, что в России начала XIX в. имя Руссо было неразрывно связано с именем Вольтера [12], но их совместное восприятие основывалось на противопоставлении: «Будучи весьма различны один от другого по характеру и образу мыслей, оба они умели, каждый особенным путём, с непреоборимою силою действовать на своих соотечественников. Первый просвещал ум, другой трогал сердце» [13]. Интерес к Руссо (или Вольтеру) или неприятие означало ещё и ориентацию на определённую традицию — «вольтерьянство» или «руссоизм». Батюшков до 1809 г. был «поклонником Вольтера» и испытывал «внутреннее влияние тех идей, которые Вольтер проповедовал с такою настойчивостью и с таким талантом» [14], «осознавал себя в это время прежде всего сатириком на французский лад, в духе Буало и Вольтера» [15], а склонность к «вольтерьянству» исключала «руссоизм». Для литературной позиции Батюшкова 1801—1809 гг. «руссоизм» был неприемлем, но интерес к Руссо был, о чем косвенно свидетельствует такой факт: как только осенью 1809 г. накануне приезда Батюшкова в Москву наметилось изменение его литературной позиции, он проявил осведомленность относительно творчества Руссо и готовность к его восприятию [16].

* * *

Первое упоминание о Руссо встречается у Батюшкова в письме к Н. И. Гнедичу от 1 ноября 1809 г.: «Нет, невозможно читать русской истории хладнокровно, то есть с рассуждением. Я сто раз принимался: все напрасно. Она делается интересною только со времен Петра Великого. Подивись, подивимся мелким людям, которые роются в этой пыли. <…> Жан-Жак говорит: “...Car vous ne laissez pas éblouir par ceux qui disent que l’histoire la plus intéressante pour chacun est celle ce son pays. Cela n’est pas vrai. Il y a des pays dont l’histoire ne peut pas même être lue, à moins qu’on ne soit imbécile ou négociateur”. Какая истина!…» (II, 110). Нам удалось установить источник цитаты — это XII письмо Сен-Прё к Юлии из I части романа Руссо «Юлия, или Новая Элоиза»: «…Только не слушайте тех, кто уверяет, будто для каждого человека всего увлекательнее история его отечества. Это неправда. Есть страны, историю которых просто нет силы читать, если ты, конечно, не глупец и не дипломат» [17]. Ни о какой неприязни к Руссо здесь не может идти речи, наоборот, Батюшков полностью согласен со словами Руссо («Какая истина!») и, видимо, не сопротивляется влиянию его «пламенных мечтаний и блестящих софизмов». Судя по тому, что цитата точная [18], Батюшков осенью 1809 г. читал Руссо, имея на руках какое-то французское издание его сочинений.

XII письмо Сен-Прё обосновывает программу самообучения, основные правила которого: «читать не много, но много размышлять о прочитанном, или, что одно и то же, подолгу беседовать друг с другом — вот средство, помогающее лучше усвоить знания <…> верный способ применить знания к своему образу мыслей и овладеть ими! <…> Надобно уменьшить количество книг, чтобы читать с пользой» [19]. Батюшков явно принимает эту программу и здесь же пишет Гнедичу: «У меня мало книг, потому-то я одну и ту же перечитываю много раз, потому-то, как скупой или любовник, говорю об них с удовольствием…» (II, 110). Внимая призыву Сен-Прё «так станем же обмениваться мыслями» [20], Батюшков обменивается с Гнедичем (в том же письме) мыслями о прочитанном: о «Системе природы» Гольбаха, в которой Батюшков «многое не понял, а что понял, тем недоволен» (II, 110), об «Анахарсисе» Бартелеми («божественная книга», «путеводитель к храму древности…», «исполнена здравой философии»; II, 110), о книге А. А. Писарева «Предметы для художников, избранные для российской истории». Под влиянием красноречивого «чудака» Руссо письмо Батюшкова получилось необычно большим, что сразу же иронически отметил его постоянный корреспондент Гнедич: «Огромные твои письма ясно говорят, как велика скука твоя…» [21].

Далее Руссо устами Сен-Прё называет, чтó именно следует читать: «мы отменяем занятия языками, оставим лишь итальянский», «мы навсегда откажемся от новой истории, за исключением истории нашего отчества, да и то лишь потому, что в нашей стране царят свобода и простота <…> увлекательнее всего та история, в которой найдешь больше наглядных примеров добрых нравов, разнообразных характеров, — одним словом, того, что служит поучению» [22], «кроме творений Петрарки, Тассо, Метастазио и великих французских драматургов, в моём плане нет стихов, нет и книг о любви…» [23]. Батюшков точно следует этому плану, в соответствии с правилом «наглядных примеров» вчитывается в стихи Державина: «тишина, безмолвие ночи, сильное устремление мыслей, пораженное воображение, — всё это произвело чудесное действие. Я вдруг увидел перед собою людей, толпу людей, свечки, апельсины, брильянты… царицу… Потемкина, рыб и бог знает чего не увидел, так был поражен прочитанным. Вне себя побежал к сестре… „Что с тобой?“… Оно! Они! „Перекрестись, голубчик!“ Тут-то я насилу опомнился. Но это описание сильно врезалось в мою память» (II, 107). Читает русскую историю (книгу Писарева), ища по словам Руссо «наглядные примеры добрых нравов» (II, 110). Соответствует предложенной Руссо программе и интерес Батюшкова к итальянским поэтам — Петрарке, Тассо, Метастазио, Ариосто.

Конечно, было бы сильным преувеличением утверждать, что читательские интересы Батюшкова осени 1809 г. сложились под влиянием Руссо, но тем не менее совпадение этих интересов Батюшкова с программой чтения Руссо не случайно, глубинной причиной, на наш взгляд, является их схожее понимание категории вкуса. В основе именно такого подбора книг в плане Руссо лежала мысль о возможности и необходимости совершенствовать вкус: «Вкус следует совершенствовать <…> Мы упражняем как зрение, так и чувство <…> Вот почему <…> я ограничиваю все ваши занятия чтением книг нравственных и отмеченных хорошим вкусом <…> Сведя свою методу к наглядным примерам, я предлагаю вам не определение добродетелей, а только образы людей добродетельных, не правила хорошего слога, а только книги, написанные хорошим слогом» [24]. Батюшков согласен с идеей совершенствования вкуса через чтение хороших книг, ср. его записи в «Разных замечаниях», сделанных весной 1810 г.: «Кто пишет стихи, тому не советую читать без разбору всё, что ни попадётся под руку. Чтение хороших стихов зарани вает искру, которая воспламенит тебя. Чтение дурных, особливо же гладких, но весёлых стихов охлаждает дарование. Читай Державина…» (II, 20-21); «<По каким законам> будет он судить стихотворца? — По законам вкуса! — Но вкус не есть закон, ибо он не имеет никакого основания, ибо основан на чувстве изящного, на сердце, уме, познаниях, опытности и пр.» (II, 21).

Судя по упоминаниям Руссо в письмах и сочинениях Батюшкова, он читал его произведения в один или два приема, а именно осенью 1809 и 1810 гг. в сельском уединении в Хантонове. Чтение Руссо, видимо, входило в систематическое чтение философов, которое с Батюшковым, по его иронической самохарактеристике, «обыкновенно бывает по осени» (II, 177), а точнее всякий раз, когда Батюшков оказывался в уединении: осенью 1809 г. он читает Кондильяка (II, 103), Руссо (II, 110), «Систему природы» Гольбаха (II, 110), Вольтера (II, 113), Монтеня (II, 102, 24 и мн.др.); в 1810 г. — Дидро (II, 144, 153), «я нынче читаю Д’Аламбера» (II, 144, 153); в 1811 г. — Шатобриана («Гений христианства», II, 172, 177), Ж. де Сталь (II, 173), «я теперь читаю Сен-Ламберта» («Нравственные принципы всех народов, или Универсальный катехизис», II, 177), «теперь берусь за Локка» (II, 179) и т.д. Не сомнений, что книги Руссо были прочитаны Батюшковым, но они его не увлекли, не стали настольными, как например «Опыты» Монтеня. Причина тому, думается, не в «ужасах французской революции», с которыми, по мнению Л. Н. Майкова, могли ассоциироваться сочинения Руссо, а в несогласии Батюшкова с некоторыми его идеями, в обнаруженных противоречиях руссоистской доктрины. Если в «Юлии, или Новой Элоизе» Батюшков нашёл близкие ему мысли и оказался в известной мере под влиянием «волшебного творца “Гелиозы”», то после прочтения «Исповеди» отношение его к Руссо заметно изменилось.

Батюшков не согласен с Руссо в его принципиальном уединении, которое основано на недоверии и нелюбви к людям. В письме к Гнедичу от декабря 1809 г. из Вологды Батюшков пишет: «Не накидывай на себя дурь, мой друг, не говори, что люди с ума сошли. Ты не Жан-Жак, ты не потребуешь себе велегласно статуи, нет!» (II, 115) Ещё одна косвенная, но такая же резкая характеристика позиции Руссо содержится в письме Гнедичу от августа-сентября 1811 г. из Хантоново: «Ты, мой философ, сделался вялее женщины, угрюмее женевца Руссо и безрассуднее той и другого. Ты сердишься на людей? Они тебя обманули? — Чудак! — Ты в них обманулся! — Чего ожидал от них? <…>» (II, 180, 181). Ещё в одном письме Гнедичу (от 7 ноября 1811 г. Хантоново) он пишет о себе, о том, что он «независимость предпочтет всему, кроме благодарности, кроме ее святых обязанностей, ибо он не может откупиться от нее красноречием, как этот чудак, который родился в Женеве и умер в Ерменонвиле, как Жан-Жак!» (II,186-187), здесь Батюшков имеет в виду эпизод с отказом Руссо от пенсии, описанный в VIII книге «Исповеди». Все эти цитаты и упоминания Руссо свидетельствуют о том, что, во-первых, Батюшков прочитал «Исповедь» Руссо не позднее 1811 г., и что, во-вторых, он не принимает презрительного отношения Руссо к людям, не признает такое уединение, по сути дела трагический разрыв со всеми людьми. Свой прежний горацианский идеал сельской уединенной жизни поэта Батюшков существенно уточняет в 1810 году, возможно, не без влияния прочитанной «Исповеди» Руссо. Батюшков против полного и необратимого уединения, он считает, что «писателю должно быть иногда в большом свете» (I, 269), «писателю обращаться в кругу собратий и нужно и должно» (I, 270) [25].

Более четко свое несогласие с Руссо по поводу уединенного образа жизни Батюшков выразил позднее в прозаическом опыте «О лучших свойствах сердца» 1815 г.: «“Человек добр по природе”, — кричал женевский мизантроп — и клеветал общество, следственно, клеветал человека; ибо он создан жить в обществе, как муравей, как пчела: все его добродетели относительны к ближнему и отвлеченно от оного существовать не могут, как рука, отделенная от тела» (I, 148). Батюшков выявил в теории Руссо серьезное противоречие: добрым нельзя быть в одиночестве, так как «добродетели относительны к ближнему и отвлеченно от оного существовать не могут». Чтобы избежать опасных нравственных последствий одиночества, Батюшков предлагал уединение в кругу друзей («…не лучше ль жить с друзьями» — I, 349; «Друзья мои сердечны! / Придите в час беспечный / Мой домик навестить — / Поспорить и попить!» — I, 213). Правильнее назвать бы это даже не уединением, а выбором общества по себе.

Итак, можно с уверенностью сказать, что в 1809—1811 гг. Батюшков познакомился, по крайней мере, с двумя сочинениями Руссо — «Юлия, или Новая Элоиза» и «Исповедь». Отношение к прочитанному не было однозначным, но и не было равнодушным: даже не соглашаясь, Батюшков пристрастно читал Руссо, вникал в суть его идей, замечал противоречия, то есть находился в общем с ним круге тем (например, «воспитание вкуса» или «уединение»).

* * *

Второе обращение к Руссо у Батюшкова произошло осенью 1815 г., когда, живя в Каменце-Подольском, он написал цикл прозаических опытов («Ариост и Тасс», «Воспоминание мест, сражений и путешествий», «Две аллегории», «Нечто о морали, основанной на философии и религии», «Нечто о поэте и поэзии», «О лучших свойствах сердца», «О характере Ломоносова», «Петрарка», «Путешествие в замок Сирей») — по сути дела систематическое изложение оригинальных эстетических и нравственно-философских взглядов Батюшкова. В нескольких эссе Батюшков процитировал Руссо и дал развернутую характеристику некоторых его идей; рассмотрим эти факты подробнее (за исключением уже рассмотренного выше отклика в эссе «О лучших свойствах сердца»).

В «Нечто о поэте и поэзии» Батюшков объясняет центральное понятие своей «науки из жизни стихотворца» — «память сердца», при этом его рассуждения сильно напоминают Руссо, ср.:

Руссо («Исповедь», кн. 6)		Батюшков
«Ничто из происшедшего со мной в этот драгоценный период моей жизни [юности — П.П.], ничто из того что я делал, говорил, думал за всё это время, не исчезло из моей памяти. Предшествующее и последующее я помню смутно и отрывочно; но это время помню целиком, словно оно ещё продолжается. Моё воображение, в юности всегда стремившееся вперед, теперь возвращается к прошлому и сладостными воспоминаниями вознаграждает меня за навсегда утраченные надежды. В будущем я не вижу ничего привлекательного; только воспоминания о прошлом могут быть мне отрадны <…>» [26]		«Ничто не может изгладить из памяти сердца нашего первых сладостных впечатлений юности! Время украшает их и даёт им восхитительную прелесть. В среднем возрасте зримые предметы слабо врезываются в памяти, и душа, утомленная ощущениями, пренебрегает ими: её занимают одни страсти; в преклонных летах человек не приобретает, и последним его сокровищем остаётся то единственно, чем он запас себя в молодости» (I, 43)

Поясняя далее на примерах понятие «память сердца», Батюшков вновь обращается к Руссо: «Сердце имеет свою особенную память. Руссо помнил начало песни, которую ему напевала его добродушная тётка…» (I, 44). Нет сомнений, что речь идет о следующем эпизоде из 1-й книги «Исповеди» Руссо: «…Я был постоянно с тетей, глядел, как она вышивает, слушал, как она поет, сидя или стоя подле нее; и я был доволен. Ее веселость, ее нежность, ее приятное лицо оставили во мне такое сильное впечатление, что я и теперь вижу выражение ее лица, взгляд, фигуру, помню ее ласковые слова; я мог бы описать, как она была одета и причесана, не забыв даже двух черных локонов на висках, по моде того времени. <…> Прелесть ее пения была так сильна, что несколько ее песен навсегда остались у меня в памяти, а некоторые, совершенно забытые с самого детства, теперь, когда я потерял ее, по мере того как я старею, возникают вновь с невыразимым очарованием <…> Особенно ясно вспоминается мне мотив одной из песен, но половина слов упорно отказывается уступить усилиям моей памяти, хотя я смутно припоминаю рифмы. Вот начало и то, что я мог припомнить из остального…» [27]. Отметим, во-первых, что Батюшков хорошо знает текст «Исповеди» — ещё один факт небезразличного отношения к Руссо; во-вторых, нет никакой неприязни к Руссо, наоборот, в программном произведении поэта Руссо назван великим писателем (I, 44), а его имя стоит в одном ряду с любимейшими авторами Батюшкова — Тассо, Монтенем, Тибуллом, Петраркой, Ариосто и др.

Песня тетушки — не единственный эпизод о «памяти сердца» в «Исповеди». Рассказывая о самом счастливом времени своей жизни (лето в Шарметтах), Руссо привёл еще один пример на эту тему: «…Вдруг она [«маменька», то есть г-жа де Варанс — П.П.] видит за изгородью что-то голубое и говорит мне: “Вот барвинок ещё в цвету!” Я никогда не видал барвинка, но не нагнулся, чтобы разглядеть его, а без этого, по близорукости, никогда я не мог узнать, какое растение передо мной. Я только бросил на него беглый взгляд; после этого прошло около тридцати лет, прежде чем я снова увидел барвинок и обратил на него внимание <…> Подымаясь на гору и заглядывая в кустарники, я вдруг испускаю радостный крик: “Ах, вот барвинок!” И действительно это был он. <…> По впечатлению, произведенному на меня подобной мелочью, можно судить о том, как глубоко запало мне в душу всё, что относится к тому времени» [28]. В «Исповеди» Руссо вообще много внимания уделено теме памяти: «Хотелось бы мне знать, западают ли в сердца других людей ребяческие чувства, подобные тем, что западают иногда в мое» [29]; «Это одно из свойств моей памяти, стоящее того, чтобы быть упомянутым. Она служит мне только до тех пор, пока я на нее полагаюсь; как только я доверяю то, что она хранит, бумаге, она изменяет мне, и раз я что-нибудь записал, я уже больше не помню этого» [30]; «Сами предметы обычно производят на меня меньше впечатления, чем воспоминание о них; все мои мысли не что иное, как образы; первые штрихи, запечатлевшиеся у меня в памяти, остались там навсегда; те же, которые появились впоследствии, скорее слились с первыми, чем изгладили их…» [31]. Наблюдения Руссо о непроизвольных припоминаниях детских впечатлений и его размышления о природе памяти были, видимо, одним из источников формирования у Батюшкова понятия «память сердца».

Суть «пиитической диэтики» Батюшкова, как известно, заключается в следующем: истинная поэзия нуждается не столько в строгом соблюдении правил риторики и поэтики, сколько в богатом жизненном опыте поэта, в переживании им сильных впечатлений, которые потом вольно или невольно воплощаются в произведениях, из чего следует, что поэт должен вести особенный образ жизни, накапливать впечатления в «памяти сердца». Предложенный Батюшковым способ воздействия на поэтическое вдохновение посредством смены внешних обстоятельств жизни поэта сильно напоминает идею «внешнего режима» Руссо, ср.: «Глубоко исследуя самого себя и изыскивая в других, с чем связаны эти душевные состояния, я нашел, что они зависят большей частью от предшествовавшего впечатления, произведенного внешними предметами <…> Многочисленные наблюдения, собранные мной, были совершенно неоспоримы и по своим физическим свойствам казались мне пригодными для выработки внешнего режима, который, изменяясь согласно обстоятельствам, может привести душу в состояние, наиболее благоприятное для добродетели, или удержать ее в этом состоянии. <…> Климат, времена года, звуки, цвета, мрак, свет, стихии, пища, шум, тишина, движение, покой — все воздействует на наш организм и, следовательно, на нашу душу; все это дает тысячи почти безошибочных способов управлять чувствами, обращаясь к их источнику <…>» [32] Батюшков почти дословно повторяет этот пассаж: «Климат, вид неба, воды и земли — всё действует на душу поэта, отверстую для впечатлений» (I, 44).

В опыте «Нечто о морали, основанной на философии и религии» Батюшков дал несколько развёрнутых характеристик моральной философии Руссо, считая её увлекательной, но вредной и даже опасной, причем опасной тем более, чем она убедительней: «Те моралисты, которые говорят сердцу, одному сердцу <…> суть самые опаснейшие. Блеск остроумия исчезает; одно убедительно красноречие страстей, им возбуждающее их, оставляет в сердце сии глубокие следы, часто неизгладимые. Вот почему чтение Вольтера менее развратило умов, нежели пламенные мечтания и блестящие софизмы Руссо: один говорит беспрестанно уму, другой сердцу; один угождает суетности и скоро утомляет остроумием; другой никогда не может наскучить, ибо всегда пленяет, всегда убеждает или трогает: он во сто раз опаснее» (I, 153). Батюшков не намерен сглаживать свое противоречивое отношение к Руссо, наоборот, он его обостряет целой очередью резких обвинений автору «Исповеди»: он «одарен великим гением», он «имел столько любезных качеств, столько небесных дарований», но он «отступник от веры, отступник от философии» (I, 155), написавший «ужасную книгу» (I, 159), его «страшная повесть» стала «преступлением, неслыханным доселе» (I, 160). По мнению Батюшкова публичная исповедь Руссо не только не оправдала его, не сняла вину за проступки детства и юности, но, наоборот, продемонстрировала его пренебрежительное отношение к людям (например, к г-же де Варанс, о женской благосклонности которой Руссо поведал всему миру), его «неизлечимую гордость». Но главный недостаток Руссо, как впрочем и других светских моралистов, считает Батюшков, заключается в отсутствии «постоянного убеждения», в расхождении между нравственной теорией и реальными поступками: «Красноречивый защитник истины (когда истина не противоречила его страстям), пламенный обожатель и жрец добродетели, посреди величайших заблуждений своих, как часто изменял он и добродетелям и истине! Кто соорудил им великолепнейшие алтари и кто оскорбил их более в течение жизни своей и делом, и словом? <…> Поклоняться добродетели и изменять ей, быть почитателем истины и не обретать ее — вот плачевный удел нравственности, которая не опирается на якорь веры» (I, 159).

Эта грозная инвектива в адрес Руссо стала, видимо, главным основанием сложившегося в нашей науке мнения о неприятии Батюшковым идей «женевского философа». Однако не следует преувеличивать обвинения Батюшкова — они направлены не против всей доктрины Руссо, а только против его последней книги; кроме того, в «Нечто о морали» Батюшков резко критикует всех моралистов («Все системы и древних и новейших недостаточны!», I, 115), а Руссо рассматривается здесь как «красноречивый пример» несовершенства нравственно-философских учений. Под «удар» попал не только Руссо, но и такие авторы, о которых нельзя сказать, что Батюшков к ним «не испытывал серьезного интереса»: Вольтер («угождает суетности и скоро утомляет остроумием», I, 153), Ларошфуко («сушит сердце», I, 154), Гельвеций («вечно ложное» распространение старых моральных правил, I, 155) и даже Монтень (Батюшков признает «Паскалево опровержение Монтаня», I, 156).

Подведём итоги. На первом этапе творческой эволюции Батюшкова влияния Руссо не прослеживается, что может объясняться особенностями литературной позиции поэта. Начиная с 1809 г., Батюшков испытывал серьёзный интерес к творчеству Руссо, был хорошо знаком с его произведениями, читал роман «Юлия, или Новая Элоиза», «Исповедь», «Рассуждения об искусствах и науках», «Письмо о французской музыке» [33]. Отношение к прочитанному у Батюшкова с самого начала сложилось неоднозначное: он принял идею Руссо совершенствовать вкус через избирательное чтение, наблюдения Руссо о природе памяти повлияли на формирование у Батюшкова понятия «память сердца», предложенный Руссо метод воздействия на душу посредством смены «внешнего режима» Батюшков учитывал при разработке своей «пиитической диэтики», цитировал понравившиеся ему высказывания Руссо и безусловно признавал его писательский талант, но вместе с тем резко отрицательно относился к уединению Руссо, его разрыву с обществом, видел в этом недопустимое презрение к человеку, противоречащее нравственной теории Руссо и, следовательно, подрывающее её основы. Батюшков, конечно, не был руссоистом, но влияние на него идей «женевского мечтателя» было достаточно заметным. Более глубокое изучение темы, вынесенной в заглавие нашей статьи, сделать ещё предстоит (например, выяснить отношение Батюшкова к другим произведениям Руссо, в частности, роману «Эмиль, или О воспитании», исследовать возможное влияние поэтики Руссо на прозу Батюшкова), здесь мы ставили более скромную цель — показать перспективу такого исследования.