Аллегорические образы "Странствователя и домоседа" Батюшкова

Одно из наиболее значительных произведений К.Н.Батюшкова (по объёму текста, по месту в «Опытах...», по оценке самого автора) — «Странствователь и домосед» — остаётся наименее прочитанным, «одним из загадочных и сложных произведений Батюшкова» (Кошелев В.А. Константин Батюшков. Странствия и страсти. — М., 1987 — С.212). Трудность понимания батюшковского «Странствователя...» заключается прежде всего в истолковании многочисленных персонажей (Филалет, Клит, Гарпагон, Пифагор, Агатон, Памфил и др.) и в интерпретации запутанного маршрута странствий Филалета (Афины, Мемфис, Кротона и т.д.).

Античный греческий колорит «Странствователя и домоседа» побудил многих исследователей искать иностранные литературные источники этого произведения. Однако Батюшков настойчиво подчёркивал автобиографическую природу своей «сказки» и её оригинальное происхождение. Если прочитать «Странствователя и домоседа» именно так — как автобиографическую «сказку» — то открывается аллегорический смысл её персонажей и событий.

Странствователь Филалет и домосед Клит — аллегорические образы ума и сердца (идею написать «сказку» подал Батюшкову, по его собственному признанию, стих И.И.Дмитриева «Ум любит странствовать, а сердце жить на месте»). Учитывая автобиографичность образов, можно утверждать, что скитания Филалета аллегорически изображают умственные искания самого поэта, а маршрут странствий Филалета, следовательно, отображает представления Батюшкова о проблемах и этапах собственного творческого развития.

ервоначальная гармония ума и сердца («Два брата Филалет и Клит, смиренно жили, / В предместии Афин, под кровлею одной») нарушается смертью афинского дяди Гарпагона, оставившего после себя драгоценное наследство. Очевидно, что имеется в виду смерть жившего в Петербурге дяди Батюшкова М.Н.Муравьёва, оставившего после смерти своему племяннику и ученику множество неопубликованных рукописей. С этого момента и начинаются странствия Филалета-ума.

Одной из целей этих странствий является желание быть соперником в мудрости Пифагору, к одному из учеников которого — Агатону — направляется Филалет. Комментаторы «Странствователя и домоседа» нередко именно так и объясняют этих персонажей: «Агатон — ученик Пифагора» (Н.В.Фридман, А.Л.Зорин, В.А.Кошелев). Однако среди известных по авторитетным источникам («Каталог Ямвлиха», Диоген Лаэрций) 218 учеников Пифагора нет никакого Агатона. По справедливому замечанию И.М.Семенко речь идёт, скорее всего, о том Агатоне, друге Платона, который изображён в очерках Н.М.Карамзина «Цветок на гроб моего Агатона» и «Афинская жизнь», то есть о традиции использовать имя Агатон для обозначения определённого типа взаимоотношений между мудрым учителем и верным талантливым учеником и другом. Известно, что в дружеском окружении Карамзина был человек, имевший прозвище Агатон — А.А.Петров, это зафиксировано у Батюшкова в записной книжке «Чужое: моё сокровище»[1] . Однако в «Странствователе и домоседе» имеется в виду, вероятно, другой «Агатон», верный ученик и друг мудрого Пифагора (Платона)-Карамзина — В.А.Жуковский, переводчик романа Виланда «Агатон». На Жуковского указывает также иронически изображённое сходство учителя и ученика в их отношении к «мясу и бобам».

Батюшкова упрекали за непонятность «плана» «сказки» или даже за его отсутствие (А.С.Пушкин), в то время как именно «план», то есть сюжет, Батюшков считал основой своего произведения («Чтоб плана моего не критиковали. Напрасный труд! Я его переменить не в силах» — Письмо П.А.Вяземскому от 25 марта 1815 г.). Аллегорическое прочтение «Странствователя...» позволяет не только найти и понять этот «план», но и даёт возможность увидеть, как сам Батюшков видел историю своих умственных исканий, сближений и отталкиваний от важнейших умственных течений времени, какую роль в его становлении сыграли М.Н.Муравьёв, Н.М.Карамзин, В.А.Жуковский и др. Наконец, наличие у Батюшкова аллегорической сказки позволяет понять отношение поэта к проблеме «чудесного» (в эту категорию включались и «иносказание», т.е. аллегория, и «баснословие», т.е. миф), которая была смысловым центром спора о необходимости «чудесного» в эпической поэме, то есть фактически продолжением русскими романтиками спора «о древних и новых».